Пост для заявки №8

[Касавир]

08. Дважды! ГГ/Освобожденный от лусканцев Касавир (кем-нибудь, пусть даже волей случая), события после Шторма. Героиня возвращается на родину, вспоминает Мерделейн, встречает Келгара. Тихая грусть по умершим друзьям (вспоминаем, ГГ думает, что Касавир умер). Безумное счастье и эмоциональное потрясение ГГ, когда ее казалось бы умершая любовь ее вновь находит.

запись создана: 10.04.2012 в 22:14

@темы: фест "Пары Фаэруна"

Comments

[Гость]

Я думала, ты не вернешься

- Боюсь, она так и будет до конца жизни ухаживать за своим садиком с травами. Без друзей, без семьи... - донеслись до Илир в саду слова Нишки.
Три месяца назад, в тот день, когда она вернулась в Невервинтер и узнала, что Касавир мертв, Лия сама отыскала этот домик, новый, пустой, стоящий на золотистом склоне над Крепостью-на-Перекрестке. Никакая семья еще не заняла его, поэтому она въехала сюда и объявила этот дом своим. Никто не посмел оспорить ее выбор.
Три месяца ушло на высадку растений, но теперь Лия могла, наклонившись, коснуться листьев молодого сикимора, теплых и мягких. Голос Нишки приближался.
- Она за домом, там же, где и всегда, - произнесла тифлинг. В ее голосе прозвучало беспокойство. - Ухаживает за своими травами, чтобы потом продать их женщинам.
Чужое присутствие за спиной ощущалось словно каменная колонна. Лие не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел ее навестить.
- Лия!
Молодая женщина обернулась и прикрыла глаза ладонью от солнца. Ее длинные каштановые волосы растрепались. Нишка говорила, что на солнце ее глаза напоминали топазы, твердые и неподдатливые.
- Здравствуй, Келгар.
Дворф удивленно моргнул.
- Ты изменилась.
Лия подождала, пока он не уточнит, что именно изменилось.
- Ты стала выше и, пожалуй, смуглее.
- Да. Я провожу много времени на солнце, здесь, в саду.
Лия поставила лопату. Пока они шли к дому, Келгар оглядел сад.
- Очень впечатляющий сад.
Это он заметил алоэ и цветущую глицинию.
Жрица Шантии улыбнулась:
- Спасибо.
Они сели на веранде. Лия изменилась, а вот Келгар остался все тем же: широкий, сильный, уверенный в себе, с теплым взглядом карих глаз. Дворф редко навещал ее. А вот Нишка приходила почти каждый день. Немного реже заглядывал Алданон. И почти не появлялся Бивил. Ведь у Старлинга теперь была семья.
Лия перевела взгляд на равнину внизу и невольно вздрогнула. Как быстро земля залечила раны войны! Нигде не было видно скелетов людей и трупов нежити. Лие тогда, давно, казалось, что после той битвы с армией Гариуса следы остануться здесь навек. Но и они исчезли.
Поодаль виднелись вспаханные поля и виноградники. Под теплым солнышком зеленели всходы, виднелись крестьянские домики.
Лия почувствовала на себе взгляд Келгара, но не стала отвечать на него. Не стала говорить, что каждую ночь просыпается со слезами на глазах и невыносимой болью в сердце, а перед глазами стоят лица тех, кто ушел туда, откуда не возвращаются. Он не поймет.
Три месяца она делала вид, будто она самая обычная женщина, живущая рядом с трактом. Три месяца она делала вид, что ее не обременяет прошлое, что ее глаза никогда не видели ничего, кроме медленного течения дней. Поверить в это было так сладко, так сладко забыться. Но это значило предавать не только себя, но и погибших друзей, тени которых взывали к жрице по ночам.
- Местные крестьянки говорят, что ты стала настоящей целительницей, - сказал Келгар. - Они называют тебя Божий Свет.
Лия тут же вспомнила Касавира - когда они были наедине, паладин называл ее точно так же, - и взгляд ее затуманился. Келгар критически посмотрел на нее, потом дотянулся и неловко погладил ее по руке.
- Все еще думаешь о нем?
Солнце отражалось в золотисто-каштановых глазах Лии.
- Я не могу не думать.
- Он не вернется.

День за днем деревенские женщины приходили к Лие за травами, а иногда жрица и сама разносила их. В деревне, раскинувшейся за стенами Крепости-на-Перекрестке, Лия кружила по улочкам и частенько оказывалась в доме, где были больны дети, где женщина только что родила и надежды на то, что мать выживет, нет.
- Куда ты сегодня, красавица?
Молодой человек остановил телегу, запряженную парой лошадей, рядом с Лией. Он улыбнулся жрице, и Лия попыталась удержаться от воспоминаний о Касавире.
- За семенами, - ответила Лия и зашагала быстрее.
- У тебя тяжелые корзины. Может, тебя подвезти?
Он придержал коней, а Лия задумалась. Идти в гору с корзинами было действительно тяжело. Парень заметил ее колебания.
- Садись.
Он протянул руку и Лия, приняв ее, взобралась на козлы.
- Меня зовут Джеди, - представился парень.
Он стал появляться каждое утро.
- Ты что, так и будешь поджидать меня тут каждый день? - спросила Лия.
Джеди ухмыльнулся.
- Нет, не каждый.
- Не надо так делать! - серьезно попросила Лия.
- Почему? Я просто сопровождаю тебя на рынок и обратно.
Лия вспыхнула:
- Знай: человек, которому было отдано мое сердце, погиб, и я скорблю по нему.
Лия впервые заговорила о Касавире с кем-то помимо Нишки и Келгара.
Джеди склонил голову:
- Как я уже сказал, я ничего от тебя не хочу. Только удовольствие сопровождать тебя.
Когда Нишка увидела жрицу с Джеди, у нее глаза сделались как блюдца. Она ходила за подругой по всему дому - хуже, чем бродячий котенок, - и пыталась вызвать ее на разговор.
- А где вы с ним познакомились? Он возит тебя каждый день? А жена у него есть?
- Нишка, он - не Касавир.
Улыбка тифлинга померкла.
- Но он красивый.
- Да, он красивый. И только.
Нишка понурилась.
- Ты слишком молода, чтобы быть одной, - тихо сказала она. Лия не нашлась, что ответить.

- Он здесь! Лия!
Жрица отвернулась от прилавка с фруктами. Нишка цепко схватила ее за локоть и силком поволокла в сторону крепости.
- Что случилось?
- Он вернулся, слышишь? Он жив!
Нишка взглянула на жрицу, и та почувствовала, что глаза у нее становятся размером с блюдца.
- Не понимаю...
- Он был жив! Он был в плену в Лускане, и сбежал. И теперь вернулся!
Они подбежали к крепости, и Лия затаила дыхание. Нишка взяла ее за руку, и они вместе двинулись к дверям.
В зале набилось несколько дюжин человек. Келгар, Кана, Катриона, Бивил, Алданон, солдаты и слуги. И Касавир тоже был там. Он повернулся, и все стихли.
- Лия!
Паладин обнял ее, а у Лии на глаза навернулись слезы. И в комнате, полной людей, они приникли друг к другу. От Касавира пахло землей, кожей и жарой. Лия отстранилась и посмотрела ему в лицо. Он загорел, а на щеке появился свежий шрам. Лия подумала о мече, нанесшем эту рану, и глаза ее снова наполнились слезами.
- Я думала, ты мертв... - тихо прошептала она.
- Я знаю. А я думал, что ты мертва. Но боги ответили на наши молитвы.
Они поднялись по каменной дорожке. Лию знобило от холода, но рука Касавира была теплой, и она не собиралась ее отпускать. Когда они вошли в дом, Касавир разжег огонь в камине, и по потолку заплясали тени.
Лие на глаза навернулись слезы. Ведь они одновременно переступили порог дома, а это во всех семьях означало одно и то же. Лия сдержала слезы.
- Всего лишь несколько дней назад я думала, что ты умер, - сказала она, - и вот мы вместе.
Касавир прижал ее к себе и погладил по голове.
- Боги защитили нас, Лия. Нам предназначено быть вместе. Тир ответил на мои молитвы.
Он поцеловал ее, а Лие подумалось: а был ли он с другой женщиной? Столько времени ведь прошло...Но Лия посмотрела ему в глаза, и настойчивый взгляд убедил ее в ином...
Ближе к утру Касавир перевернулся на бок и посмотрел на жрицу.
- Почему ты плачешь?
- Потому что я счастлива.
Лия рассмеялась, но в этом смехе была и печаль, и горечь.
- Ты думала, что я не вернусь? - серьезно спросил Касавир.
- Да...Я думала, что ты не вернешься. После Войны Теней я утратила надежду.

Наутро солнце было уже высоко, когда снаружи донесся какой-то шум.
- Кто это? - пробурчал Касавир.
- Судя по голосу, Джеди и Нишка.
Теперь и Касавир расслышал непрекращаюшуюся болтовню тифлинга. Они поспешно оделись, и Лия открыла дверь.
- Нишка!
- Лия!
Тифлинг поставила корзину с едой.
- Я тут из Крепости еды принесла...ну...вдруг вы проголодаетесь, а дома ничего нет, - сказала Нишка, заставив жрицу покраснеть.
Лия закатила глаза и повернулась к Джеди.
- Миледи...
Касавир дружески обнял его.
- Я еще не успел поблагодарить тебя, - сказал паладин. Лия посмотрела на него с удивлением. - Я встретил Джеди в Лускане за месяц до того, как совершил побег. Усышал, что ты жива и сейчас живешь рядом с Крепостью-на-Перекрестке. И попросил присмотреть за тобой.
Лия прикрыла рот, а Нишка сдавленно хихикнула.
Джеди пожал плечами:
- Это было нетрудно. Всего-то несколько поездок в деревню.
- Несколько?! Ты приходил каждый день!
Лия посмотрела на Касавира, и внезапно сердце ее затопила всепобеждающая любовь. Даже в плену у лусканцев Касавир позаботился найти человека, чтобы тот присматривал за ней.
"Я думала, ты не вернешься".

А че, годный фичок же
Правда меня пара вещей смутила:
1.

ее глаза напоминали топазы, твердые и неподдатливые.

Твердые глаза-топазы (кто в них тыкал пальцем и сломал его?), которые кому-то не поДДавали или чего-то непоДДали?
2.

Это он заметил алоэ

Алоэ возле Крепости-на-Перекрестке? Я чет упустила и на Побережье мечей резко поменялся климат?
Автор, не обижайтесь) Я не придираюсь, честно но этот фик сделал мне вечер

[Батори]

Хагрин,
Автор я. Смущающие вещи разъясняю.
Глаза неподдатливые - в том смысле что взгляд твердый и уверенный, даже несколько тяжеловатый.
Ну а с алоэ...фантазия разыгралась, захотелось что-то экзотичного, к тому же я понятия не имею, какие растения произрастают на Береге Мечей, а какие нет. Я Слоупок, да
Я не обижаюсь ни в коем случае, даже рада полезным тапкам. Я ведь только учусь, а значит, тычки на допущенные косяки только приветствуются.

Кстати, замечание к самой себе - с конспирацией у меня полная лажа. Я случайно в самом начале вместо имени "Лия" написала "Илир". Мне явно в разведку нельзя Палюсь и не краснею, да. Это печально.

Батори, насчет тяжеловатого взгляда - иногда лучше написать именно что он твердый и уверенный, потому что метафоры штука хорошая, но в гомеопатических дозах
И неподатливый же, с одной "д"
Насчет растительности. Алоэ - растение пустынное, а Берег Мечей - это скорее средняя полоса, судя по тому, что есть в игре.
Вот как-то так

[Батори]

Хагрин,
Захотелось красивых эпитетов, но, наверное, как всегда не к месту присобачила) Буду исправляться.
Алоэ - да, пустынное, но многие его выращивают в домашних условиях. Но это частные случаи. Но буду иметь в виду. Спасибо за нужные тапки

[Зигра]

Мне понравилось ) спасибо что поделились

[Гость]

Лето

Келгар коренастый, решительный, напористый. Он все делает по-дворфийски обстоятельно, рубит ли дрова для кособокой печурки, или методично проворачивает тяжелый колодезный ворот. Он изменился за то время, что прошло с момента их последнего путешествия. Он стал более спокойным, более терпимым, более рассудительным. Что именно так сильно на него повлияло – ответственность за клан, или небесно-голубая перевязь на рукаве, знак принадлежности к Ордену.
Альвин он нравится. Он всегда ей нравился – несмотря на вспыльчивый, непокорный нрав и редкое упрямство, Келгар был сейчас столпом её существования. Он разыскал её на тракте, когда она двигалась вперед только для того, чтобы не стоять на месте, и не представляла, как ей жить дальше. Он нашел ей место, где она могла жить, достаточно далеко от предместий Невервинтера, чтобы её не беспокоило чье-либо соседство, и достаточно близко, чтобы раз в несколько дней выбираться на ярмарку. Он залатал щели в стенах старого дома, который когда-то, очень давно, принадлежал не то мельнику, не то егерю, он починил ветхий очаг, перекрыл крышу, и напоследок принес завернутые в тряпицу камни. Альвин тогда сидела на чуть покосившемся, но чисто выметенном крыльце, и грелась в лучах бледно-желтого солнца. Келгар, остановившись перед ней, молча раскрыл ладонь – искры алого, синего, зеленого, брызнули во все стороны, каплями разукрасили серую деревянную стену у Альвин за спиной.
- Это твое, - сказал Кеглар сердито, увидев её вопросительный взгляд. – Возьми, девочка. Тебе пригодится.
Келгар, кажется, жалел её, и раньше, давным-давно, целую тысячу лет назад, она бы непременно возмутилась. Но теперь ей было все равно – и в тот раз она молча взяла камни, которые были ничем иным, кроме как причудливо разноцветными осколками породы.
Келгар почти не разговаривает с ней о прошлом. Он вообще редко разговаривает с ней, и, если такое случается, явно избегает вспоминать то, через что им обоим пришлось пройти. Но со временем Альвин все же узнает, что сталось с остальными. Узнает о том, что Нишка жива, что она где-то в городе, что Келгар иногда видит её на улицах. Узнает, что Гробнар тоже жив, что он где-то на юге, что Сэнд вернулся в свою лавку, Элани – на остатки топей, Кара – в академию. Альвин узнает, что живы Кана и Катриона, что Бивил все еще остается на службе у Нашера, и только одного имени Келгар не называет ни разу.
Альвин не спрашивает – ей кажется, если Келгар, своим спокойным, низким, хриплым голосом скажет то, о чем она сама думала множество раз, значит, так оно и есть, значит, это – правда.
Альвин не спрашивает, потому что знает и не хочет верить. Альвин, наверное, все-таки ждет положенного ей чуда.
Приходит день летнего солнцестояния, и она идет в деревню, разыскивает чадную и запущенную таверну, и упивается вдрызг горьким, плотным пивом. Ей кажется, что каждая кружка должна принести исцеление, или хотя бы облегчить боль. Она даже не замечает, как Келгар садится напротив нее на скамью, молча придвигает к себе глиняную кружку, сдувает шапку белой пены.
Некоторое время они молчат. Альвин кажется, что хмельная горечь только надрывает что-то внутри, а вовсе не лечит.
- Не мастак я речи говорить, - бурчит Келгар, глядя на ее бледное лицо. – Уж тут что-что, а Нишка б лучше справилась.
Альвин качает головой, подливая себе из кувшина.
- А не нужно ничего говорить, - весело отзывается она. – Сегодня ведь особенный день. Сегодня нужно пить и радоваться жизни. Может, и для меня найдется немного радости.
Она окидывает взглядом таверну, но едва ли различает лица наполняющих ее людей.
- Видишь, Келгар, - говорит она. – Они живы и они счастливы. И я жива и должна быть счастлива. А сегодня – как раз тот чертов день, когда все подряд обязаны чувствовать, что они живы и что они счастливы!..
Она залпом опорожняет кружку, со стуком ставит её на столешницу.
- Они живы, потому что ты их спасла. Если бы не ты, здесь было бы пепелище и нежить.
Альвин фыркает, пьяно мотает головой.
- Ты говоришь, как Касавир, - говорит она, глядя на выскобленную столешницу, на которой блестят потеки пива. – Говоришь, как он, его словами и его тоном. Они живы, потому что я их спасла. И теперь я должна гордиться этим всю свою жизнь. Потому что их всех я спасла, пусть даже и не смогла спасти тех, кто, может быть, был мне дорог?..
Келгар молча смотрит на неё, оглаживая бороду.
- О да, - говорит Альвин ядовито, впиваясь взглядом в его черные глаза. – Я их спасла. Их всех, тех, что пьют сейчас здесь, тех, что шарят по чужим карманам на ярмарках, тех, кто продает дочерей, и тех, кто их покупает за гроши, тех, кто бьют своих жен и детей, тех, кто травят беспризорников собаками – их всех я спасла. А Касавир из-за этого… Потому что я их спасала и была слишком занята, чтобы спасти его. Хочешь сказать, это справедливо?..
Она с яростью смотрит на голубую ленту, что пересекает рукав кафтана Келгара. На ленте блестит золотом вышивка – знак Невервинтера, знак отличия, знак особенного доверия. Великое и всевидящее око слепого города.
- Это воля Тира, - говорит Келгар задумчиво. – Это, должно быть, было меньшее зло.
Альвин смотрит на него в течение нескольких ударов сердца. Она чувствует себя очень слабой и совершенно, совершенно не чувствует себя хмельной.
- Дерьмо ваш Тир, - говорит она устало. – И воля его дерьмо. И вся его справедливость тоже дерьмо, если такое и правда считается меньшим злом.
Келгар молчит. Он и правда сильно изменился за прошедшее время. Или ему действительно её очень, очень жаль.
Короткой ночью, наполненной жаром костров и рыжими всполохами пламени, Келгар ведет её, как маленькую, за руку. Мимо заборов и изгородей, за которыми исходят на глухое ленивое рычание лохматые и, в общем-то, добродушные сторожевые собаки. Мимо полей, сплошь покрытых желтоватой пшеницей и зеленым синеглазым льном. По кривоватому бревенчатому мосту через бурный, хоть и не очень глубокий, ручей, в котором то и дело сверкает серебром чешуя рыб. Через узкую полосу леса к серому старому дому с темными окнами, на которые она так и не удосужилась приладить хоть какое-то подобие занавесей.
Келгар доводит ее до самого крыльца, и она, пробормотав что-то на прощание, с третьего раза отпирает дверь, а потом плотно закрывает её за собой и почти сразу же опускается на холодный шершавый пол. В доме пахнет свежими досками, одиночеством, отчаянием и пустотой. До рассвета Альвин сидит на полу, привалившись спиной к двери, за которой бурлит и кипит подогретая вином и кострами жизнь. Альвин кажется, что она так часто видела смерть, что теперь она сама уже не имеет к жизни никакого отношения.
Келгар приходит раз в неделю. Иногда приносит еды, иногда – книги, которые Альвин никогда не открывает. Однажды он приносит ей платье – добротное, хорошо сшитое платье из тонкого хлопка, с изящной отделкой и легким, летящим кроем. Она кладет платье куда-то в доме, и забывает, куда именно. В последнее время она часто обо всем забывает.
Келгар старается за ней присматривать – как умеет – и Альвин ему за это благодарна. Только каждый раз, когда она видит его, череда воспоминаний, от которых она пытается избавиться, вновь поднимается в её сознании. Каждый раз, когда она видит золото вышивке на грубом голубовато-синем хлопке его повязки, её охватывает ярость, которая не снилась не одной баньши. Каждый раз после того, как он уходит, она подолгу сидит в тишине, окруженная неумолимо безмолвными стенами старого дома, и исступленно ненавидит - богов, судьбу, жизнь и смерть одновременно.
Альвин много спит. Во сне бесконечное время ускоряется и проскальзывает мимо цветной лентой смазанных картинок и образов, вереницей событий, которых никогда не было и которые никогда не случатся. Иногда Альвин видит во сне Гавань, иногда – Невервинтер, иногда – Крепость. Она изучает собственные сны с дотошностью картографа. Она намеренно возвращается в те или иные грезы, надеясь среди вереницы нечетко очерченных лиц и искаженных фигур встретить одного-единственного человека, но Касавир не снится ей никогда.
Жаркое лето иссушает поля. Келгар проводит в сером доме все больше времени, неизменно находя себе занятие. Он меняет рамы на окнах и прилаживает на них ставни – отличные и крепкие, с кованой отделкой. Он ставит вокруг дома изгородь. Мостит деревянными брусьями дорожку к крыльцу, молотком вбивая их в горячую от солнечного тепла почву. Он с тревогой смотрит на Альвин, которая с каждым днем становится все более молчаливой.
- Перестань дурить, девочка, - ворчит он, с тревогой оглядывая её с ног до головы.
Альвин молчит, подпирая заострившийся подбородок худой рукой. Теперь она забывает есть чаще, чем Келгар думает.

[Гость]

Когда приходит пора жатвы, он дарит ей лошадь. Альвин впервые за долгое время испытывает подобие радости. Лошадь высокая, крепкая, темно-каштановая, с добрыми и грустными фиалковыми глазами. Альвин гладит её по бархатному носу, по шее, прочесывает жесткую гриву пальцами. Лошадь косится на неё, но стоит смирно.
- Съездила бы в город, - говорит Келгар будто бы невзначай. Альвин видит, что он довольно улыбается, и что лошадь привел единственное для того, чтобы был повод спровадить её «в город». Ей не хочется никуда ехать, но лошадь косится на неё с укором и шумно, расстроено вздыхает – и Альвин ничего не остается, кроме как согласиться. Лошадь не заслужила затворничества.
Ход у лошади ровный, плавный, но с непривычки Альвин все равно требуется сосредоточиться, чтобы удержаться в седле. Лошадь прядает ушами и послушно идет вперед, изредка встряхивая гривой и отфыркиваясь от надоедливых мух. Впереди маячат серые стены и башни замка. Альвин отпускает поводья, надеясь, что лошадь свернет в поля – но та несет её прямо к крепким воротам, около которых дежурят двое Серых Плащей, разморенные жарой и совершенно безликие, похожие друг на друга.
Они – совсем юнцы, едва ли не безусые, и таращатся на неё, как на призрака. Один даже пытается неловко отдать ей честь. Лошадь громко фыркает и ржет, будто издевательски смеется. Альвин с ней совершенно согласна.
Металлические подковы громко цокают по мощеной камнем мостовой. Альвин ловит себя на мысли о том, что город становится совсем другим, если смотреть на него из седла. Она не сразу узнает Невервинтер, и только спустя два перекрестка понимает, что просто въехала в новый квартал, в котором не успела еще побывать.
Здесь дома – простые, но добротные, в два и три этажа. Они похожи друг на друга, и отличаются разве только отделкой и тем, какие цветы благоухают на подоконниках. Лошадь идет по городу так, будто бродила так тысячу раз – а Альвин даже не придерживает поводья, не направляет её. Вокруг течет поток людей, разноцветный и гулкий. Он размыкается, когда лошадь раздвигает его широкой грудью, он освобождает небольшой участок мостовой, и смыкается, едва пропустив её.
Альвин смотрит на здания, не на людей. На окна, на крыши, на небо. Она не думает ни о чем, только смотрит вокруг и заполняет все свое существо проплывающими мимо картинами.
Лошадь бредет вдоль сплошного забора. По ту сторону – обширный сад, затененный ветвями старых деревьев. Песчаная дорожка почти упирается в самое ограждение, но в последний момент сворачивает в сторону, огибая широкую мраморную скамью, кипельно-белую в ярком солнечном свете. Альвин смотрит в сторону сада, рассеянно и невнимательно скользит по нему взглядом – и вдруг натягивает поводья, заставляя лошадь остановиться. Та замирает, будто бы весь путь ждала именно этого момента.
Альвин смотрит. Он сидит на скамье, расслабленно откинувшись на резную мраморную спинку. Великий глаз огромного и слепого города издевательски поблескивает золотом на его рукаве. Солнечные лучи выцвечивают его короткие волосы искрами серебра. Альвин смотрит, как он переворачивает страницы книги, которую держит на коленях. Левая рука плохо его слушается. Правой нет вовсе, и пустой рукав аккуратно подколот.
Альвин смотрит. Ей кажется, что весь мир вокруг сжался до крошечного макового зернышка, стиснул её со всех сторон и вот-вот раздавит. Все повернулось, склонилось, нависло над этим садом, белой каменной скамьей и невысоким глухим забором.
Он, видно, почувствовал, что за ним наблюдали, потому что отвлекся от чтения, поднял голову и улыбнулся, вежливо, но достаточно холодно. В его карих глазах мелькнула усталость, которая тотчас же сменилась совершенным безразличием.
Карих.
Можно снова дышать.
Лошадь шагает вперед сама, без понукания. Это очень умная лошадь.
Альвин замечает, что поводья выскользнули из ее рук, уже после того, как лошадь миновала какие-то из городских ворот. Она подбирает мягкий кожаный ремень, но тот почти сразу же снова выпадает из её ладони. Она сама не знает, чего ждала, но ей кажется, что её обманули. Что угас какой-то огонек, что еще теплился в ней, и что сейчас – сейчас начнется самое страшное. Город у неё за спиной был чужим, холодным и пустым, не смотря на толпы людей, наполняющих улицы и площади, как река наполняет каменное русло.
Когда она возвращается к серому дому, Келгар все еще там – сидит на крыльце и курит длинную, изогнутую трубку, выпуская дым неровными кольцами. Альвин разнуздывает лошадь, пристраивает седло и сбрую на изгороди, ставит ведро с водой. Лошадь аккуратно пьет. Шея у неё очень горячая, чуть влажная. Альвин не привязывает её, оставляет свободно бродить по двору. В сущности, ей все равно, даже если лошадь надумает куда-то уйти.
- Ну как? – басит Келгар, пристально рассматривая Альвин. Волнение на его лице читается очень явно.
- Хорошо, - говорит она, стеклянно улыбаясь в ответ. – Чудесная прогулка. Спасибо. Мне как раз нужно было встряхнуться. Теперь все будет иначе. И, знаешь, что-то я совсем устала. Наверное, отвыкла от города. Пойду, пожалуй, немного отдохну.
Келгар невесело вздыхает и впервые отводит взгляд.
- Ох, девочка, - говорит он в пространство, когда за Альвин с легким скрипом затворяется дверь.
Альвин ложится в холодную постель и спит без снов. Просыпается, чтобы выпить немного воды, выглянуть в окно и увидеть, что лошадь бродит по двору и отщипывает листья с разросшихся у самого крыльца кустов жасмина. Засыпает снова, проваливаясь в затканное серым маревом ничто.
В следующий раз она просыпается не от голода или жажды, а от стука в дверь. Келгар никогда не стучит, Келгар никогда не заходит в дом, если она сама его не сопровождает. Келгар знает, что дверь, кажущаяся такой массивной и безопасной, не запирается изнутри, только снаружи.
Альвин не страшно. Она даже не удосуживается набросить хоть что-то поверх длинной рубашки, и не думает о том, кто стоит по ту сторону порога, просто распахивает дверь. У неё уже нельзя отнять ничего сверх того, что уже было отнято.
Альвин распахивает дверь и понимает, что все это – сон. Что ей пригрезился и тяжелый, тревожный и сильный стук, от которого вздрагивала тяжелая дверь, и холод, от которого немели босые ноги, и темнота по ту сторону дверного проема, лишь слегка посеребренная ленивым светом бледной Луны. Альвин впервые за все время, что прошло после войны, снится такой насыщенный и такой естественный сон, наполненный жизнью до краев. Альвин слышит, как взволнованно перешептываются кусты жасмина, и стоит, не шевелясь – боится спугнуть этот сон и эту тень, что в нерешительности замерла напротив неё за порогом.
Альвин боится даже позвать его по имени.
Он молчит, только протягивает ей руку. Его глаза неестественно блестят в практически полном отсутствии света. Она не замечает этого, потому что смотрит на его ладонь – на его широкую, сильную, покрытую ссадинами и царапинами, руку.
Кусты жасмина роняют на землю хлопья пепла вместо лепестков. Из леса тянет сыростью и гнилым могильным холодом, который вползает в серый дом клочьями сизого тумана. Такой же точно туман, только угольно-черный, душит Луну, и весь мир по ту сторону дверного проема в один миг превращается в сплошную бесконечность, залитую темнотой.
Его ладонь – серого цвета и гладкая, точно отполированный камень. На ней нет ни черточки, ни единой линии. Его глаза черны, тусклы и пусты.
Альвин стоит, изо всех сил вцепившись рукой в подол рубашки. Она протягивает ему руку, касается его кожи, которая оказывается холодной, скользкой и жесткой.
Она шагает вперед, через порог, прямо в черное небытие, которое со скоростью мысли сжирает все вокруг: и лунный свет, и шелест листьев, все оттенки серого, все звуки и запахи, все ощущения. И прикосновение Касавира - тоже; и его самого – бледного, с искаженным похожей на оскал улыбкой лицом – стирает, точно вода смывает нарисованную мелом фигуру.
Альвин не страшно. Когда чернота наползает на нее и стискивает так сильно, что не остается сил дышать, она не сопротивляется. Она была бы рада, если бы все это происходило на самом деле.

[Гость]

Открыв глаза и натолкнувшись расфокусированным взглядом на потолок, она долго лежит в темноте, которая не имеет ничего общего с абсолютной тьмой, до самого рассвета вслушивается в шепот живых и от того далеких жасминовых кустов. Когда первые лучи умытого росой солнца проникают в комнату, она вытягивает руки над собой и рассматривает собственные ладони. Линия жизни на каждой – длинная-длинная, почти бесконечная, и совсем, совсем бесполезная. Альвин знает, что оказалась права – и что сейчас начнется самое страшное. Точнее, уже началось – в тот самый миг, когда во сне она открыла дверь и впервые за долгое время увидела во сне Касавира.
Виски у нее совсем мокрые.
Еще три рассвета она встречает точно так же. Ей даже нравится снова и снова возвращаться к порогу, за которым разверзается приготовленный специально для нее ад. Это приносит ей ощущение искупления.
Пора жатвы в самом разгаре. Долгими днями Альвин бесцельно бродит по лесу и по пыльным дорогам, что, как змеи, бурыми лентами извиваются в золотистых полях. Стоит жаркая пора, неподвижный воздух висит над пшеницей пахнущим травами маревом. Альвин трогает колосья рукой – и они колют ей ладонь. Они сухие, тяжелые, впитавшие в себя солнечную благодать, налитые силой и теплом.
В её снах пшеницу с полей вытесняет вереск. Бесконечные полосы тлеющего вереска, от единственной прямой дороги – и до края небосвода, до черной полосы, за которой от зарева пожарища начинает тлеть небосвод.
Альвин срывает один колос и уносит его с собой, просто чтобы не забывать, что земля под ее ногами все еще жива. Она возвращается из полей медленным шагом – торопиться ей некуда. Переходит обмелевшую и обессилившую от жары речку по бревенчатому мосту, поднимается по склону холма и останавливается перед калиткой, которую приладил Келгар. Верхняя планка едва достает ей до груди, и Альвин прекрасно видит все, что находится по ту сторону изгороди.
Серый дом неведомым образом успел измениться за то время, что ее не было. И двор перед ним изменился, и разросшиеся кусты жасмина стали совсем иными, не такими, как прежде. Серый дом смотрит на неё мутными стеклами, будто старая, слепая, но до самой смерти преданная собака. На покосившемся крыльце лежит аккуратно свернутый плащ, рядом с ним - дорожный мешок, пыльный и немного потрепанный.
Альвин открывает калитку осторожно, тихо-тихо. Металлические петли проворачиваются совсем бесшумно. Она ступает не по дорожке, что вымостил Келгар, а по траве. Инстинкты, со времен войны дремавшие, в одно мгновение пробудились и теперь управляют ее телом, вытеснив смятенный разум – и она идет, не выдавая своего присутствия даже случайным шорохом.
Когда она обходит дом, приближаясь к загону, он как раз гладит лошадь – её очень умную лошадь - по горячей гнедой шее. Улыбается и что-то, кажется, говорит, но Альвин не может разобрать слов. Он - в серой простой рубахе, рукава подвернуты до локтей. На левом предплечье неровный шрам, след от раны, которую Альвин когда-то давно, впопыхах, бинтовала на склоне черной горы Галадрим.
Она машинально сжимает в руке колос, который унесла с поля. Колос, вопреки всем её ожиданиям, остается золотым и крепким, не распадается пеплом, не пачкает её ладонь черно-серой угольной пылью. Лошадь прядает ушами, косится на нее фиалковыми глазами. Альвин кажется, что на самом деле лошадь смеется.
Касавир, конечно, замечает её раньше, чем она успевает подойти достаточно близко. Последние несколько метров Альвин уже не идет – бежит. Он перехватывает её как раз в тот момент, когда она набрасывается на него, и обнимает, стискивает, прижимает к себе, не обращая внимания на то, как она кричит, ругается и бьет его кулаками по плечам, груди и спине. Она отчаянно сопротивляется, вырывается, норовит пнуть его побольнее – но он только смеется в ответ. Смеется и так крепко держит её, будто бы вздумал никогда больше не отпускать.
Колос пшеницы падает на иссушенную жарой траву. Под прямыми лучами яркого солнца он и правда кажется отлитым из чистого золота.
Альвин плачет. Мотает головой, стряхивая горькие слезы. Цепляется худыми руками за его плечи, за его серую льняную рубаху, за его руки. Его ладони теплые, даже горячие, шершавые. Его глаза синие, гораздо более яркие, чем августовское бесконечное небо.
Касавир почему-то кажется виноватым и все шепчет ей «прости», хотя она долго не может понять, за что он извиняется. Он объясняет – за то, что не мог прийти раньше. Неловко и неуклюже касается сухими губами её лба, будто бы не уверен, по-прежнему ли имеет право на то, чтобы поцеловать её по-настоящему.
У него – свежий шрам на скуле, серые круги под глазами от бессонных ночей, и чуть больше серебристых бликов в волосах, чем она помнила. Касавир стоит, явно оберегая левую ногу, и чуть морщится, когда она задевает ребра с левой стороны. Под свободной рубахой прощупывается грубая тугая повязка.
- Ты жив, - говорит Альвин глухо.
Он согласно кивает и улыбается – виновато и чуточку лукаво.
Под своей ладонью, что лежит на его груди, она чувствует частое биение сердца.
– Почему так долго?..
Он медлит с ответом, даже на пару секунд отводит взгляд, но потом хмурится и смотрит на неё снова, будто бы в душу ей заглядывает. Бережно стирает с её ресниц ядовитые слезы, с которыми из ее души выходят страх, боль, горечь и отчаяние. Альвин подается к его руке, как кошка, перехватывает его ладонь и торопливо прижимается губами к запястью.
- Я видела тебя мертвым, - говорит она быстро-быстро, боясь, что самый главный страх так и останется невысказанным, так и не обретет форму. – Я думала, что ты умер. Насовсем. Навсегда. И что я больше никогда тебя не увижу. Никогда, понимаешь?
- Понимаю, - шепчет Касавир ей в самые губы. – Прости меня?..
Альвин не успевает сказать, что он уже тысячу раз прощен.
От его поцелуя, как и всегда, становится тепло и томно. Его объятие – собственническое и бережное одновременно – приносит забытое ощущение, которое Альвин уже давно не приходилось испытывать, и назвать которое она не смогла бы ни одним из существующих во всех на свете языках слов.

[Гость]

Он касается губами её мокрых ресниц, целует припухшие от слез веки, целует лоб, скулы, щеки, уголки губ, подбородок, шею, что-то успокаивающе шепчет и ни на миг не отпускает, будто боится, что она исчезнет или сбежит. Она зарывается пальцами в его волосы, трогает шею, ключицы, слушает торопливые удары сердца, кожей ощущает его частое дыхание и думает о том, что больше ни за что, никогда с ним не расстанется.
В сером доме прохладно, ставни на окнах затворены. Солнечный свет пробивается сквозь щели в планках и тонкими полосами впивается в полумрак, с ночи затаившийся в затененной комнате. Они перешагивают через порог, крепко держась за руки, и с размаху ныряют в оглушающую после яркого солнца темноту. Весь огромный мир покорно остается по ту сторону двери, которую закрывает Касавир.
Они оба слепы – на то время, пока их глаза не привыкнут к отсутствию света, и из-за этого они оба начинают торопиться. Лихорадочно, жадно, голодно целоваться, будто бы оба не выдержат больше ни минуты промедления. Путаться в одежде, которой стало слишком много и которая только мешает быть ближе и чувствовать друг друга. Ронять какие-то вещи и наталкиваться на стены по пути к постели, сбрасывать на пол подушки, и наконец упасть на жалобно скрипнувшие под их весом пружины, прижимаясь друг к другу так тесно, что кажется, даже дыхание теперь - одно на двоих.
Альвин подается навстречу его прикосновениям, его ладоням, его дыханию, и сама жадно ловит его поцелуи, гладит горячую, пахнущую солнцем и вереском кожу, царапает неровные рубцы на месте старых ран и бережно, невесомо скользит подушечками пальцев по грубой повязке на боку. Он целует её - с каждым разом все слаще, гладит по волосам от затылка к макушке, касается её тела так, будто это – величайшая драгоценность, и неизменно заставляет её задыхаться от каждой, даже шутливой, ласки.
Давным- давно, полжизни назад это уже было: и обступившая их темнота, и прохладные простыни, и жар, от которого невозможно избавиться, и жажда, которую можно утолить только лаской. Тогда они тоже торопились, как юнцы, боялись не успеть вперед войны и вперед смерти, и почти оказались правы в своих страхах. А сейчас – сейчас время принадлежало только им, а они все равно ничего не могли с собой поделать, будто бессознательно спешили вернуть все те минуты, что провели в разлуке друг с другом.
И, когда их обоих накрывает, сметает волной судороги, заставляя вжиматься друг в друга почти до боли, до немого крика; когда эта волна отступает, оставляя их нагими, лежащими на разгромленной постели, обессиленными и тяжело дышащими; когда у обоих сил хватает только на то, чтобы обмениваться короткими, отрывистыми поцелуями и улыбаться друг другу - все становится наконец предельно ясно.
Альвин долго-долго смотрит в его синие глаза. Она гладит его по волосам, касается влажного от пота виска, прослеживает кончиком указательного пальца шрам на скуле. Касавир лениво поворачивает голову и целует её ладонь. Придерживает её руку за запястье и снова целует, неторопливо, будто растягивает удовольствие.
- А что будет дальше? – шепотом спрашивает она. Его теплое дыхание, стынущее у нее на коже, стук его сердца под второй её ладонью придают ей уверенности. Почему-то ей кажется, что она знает, что именно он собирается ответить, но все равно – ей важно, чтобы он произнес то, что собирается произнести, ведь обретшие голос слова обретают и силу. Касавир недоуменно смотрит на неё, и ей приходится пояснять.
- Ты вернулся. В Невервинтере об этом наверняка уже знают, так? Нашер и Нивалль, они…
Касавир замирает на минуту, а потом смеется – и Альвин недоуменно замолкает.
- Я напрочь про них забыл, - поясняет он сквозь смех. Его синие глаза блестят лукаво, гордо и молодо, будто и нет серебристых бликов в его волосах. – Сейчас мне хочется просто жить. По крайней мере, пока. Не думал, что когда-нибудь скажу это, но - с меня хватит и Невервинтера, и всего прочего.
Касавир обнимает её чуть крепче, и Альвин вдруг понимает – он говорит совершенно серьезно. Он и вправду останется в ее сером доме. Он останется с ней насовсем.
Когда на следующий день, далеко после полудня Альвин выходит на залитое солнечным светом крыльцо, Келгар ждет её, сидя на чурбаке для колки дров. Келгар курит свою диковинную дворфийскую трубку, выдыхает сизый дым, ворчит себе что-то под нос и до последнего делает вид, что не замечает Альвин. Только когда она усаживается на траву прямо перед ним, он кивает в знак приветствия. Где-то на заднем дворе раздаются размеренные, гулкие удары: приближается пора дождей, и Касавир мастерит навес для их общей - очень умной - лошади.
- Ну, теперь-то, - ворчит Келгар, мундштуком трубки указывая за дом. – Теперь-то ты не будешь дурить, девочка?..
И Альвин смеется в ответ.