Заказчик - простите за совершенно перевернутую трактовку заказа. Оно делалось отдельно, но автор вдруг понял, что оно сюда подходит. Если вы поймете почему я так думаю, то УРА! - если нет, то просто примем за аксиому то, что автор - странное создание.
ПеревернутыеКасавир видит, что лицо Бишопа начинает синеть, а на горле проступают отчетливые черные синяки. Прямо под пальцами когтистой лапы, что душила его. Касавир с ревом накидывается на тварь, отбрасывая ее в сторону. Самодельный молот с чавканьем врезается в голову бестии, кроша череп вдребезги. Пусть одежда – лохмотья, а оружие готово развалиться в руках – воинской выучки у них обоих не отнять. Он протягивает заскорузлую от грязи руку, помогая следопыту подняться и сухо выдавливая из больного горла: - Нормально? Бишоп молча кивает. Когда они проходят мимо твари, которая потихоньку начала регенерировать, Касавир присаживается на корточки, хватает ее голову и шипит в разбитое лицо: - Единственного друга чуть не убила. Сссука. – И разбивает голову в кашу. Бишоп за спиной пытается унять смех. Поврежденное горло болит от усилий.
Все… когда-то. Что-то было важно, цели и чувства – понятны. Снова. Как все последнее столетие. Снова попытаться понять. Если он поймет, то сможет воззвать к Тиру. Если расставит все по местам. И поймет, где он оступился. Так. Сначала. Он в аду. Думать, что паладин не может попасть в ад – глупость. Он живой, простой, обычный человек. Его благодетель – его сила. Но и слабости в ней больше, чем прочие люди себе представляют. Легко заблудиться. Легко перепутать благотворительность и самолюбование, благородство с гордыней, патриотизм с алчностью. Правильные мысли. Правильные объяснения. Но это все - не то. Он сотню лет думает эти мысли, и они не помогли. Дорога – иная. Понять. Думать! Он в аду, и это факт. Не важно, по каким причинам. Причину надо будет искать после того, как поймет, кем он стал тут. Вот вопрос – кем? И Бишоп. Тот, кого он убил собственной рукой. Тот, кто убил его, погибая. Предатель и ублюдок. Тот, с кем сцепился в объятьях, вцепился, как в маяк надежды, когда дьяволы Аммона Джерро, освободившиеся из-под контроля, схватили две ближайшие души. Вдвоем же, со сплетенными руками и перепуганными глазами их и утащили. И это было не просто так.
Бишоп появляется как всегда бесшумно. И, наверняка специально, с грохотом бросает окровавленную тушу. Дьяволова плоть. Отвратная еда. Но в аду все не так, как ты думал. Все ровно до наоборот. Касавир и Бишоп думали, оба, что души бесплотны. Как-то бессознательно так себе это представляли. Поэтому, наоборот, у обоих есть плоть, жажда, голод, болезни, раны – все, что сопутствует телесному существованию. И они едят. Сто лет их рацион не меняется. Они не смогли заставить себя есть другие души. Это было чересчур, даже для них. Они поглощали дьяволово мясо. Достаточно неплохой энергетический запас, к слову. Одного тела им хватало примерно на год. Одного проглоченного кусочка – на неделю. Но его еще надо было засушивать, вялить, упаковывать. Много работы. Но они научились делать ее споро. Между тем, следопыт протягивает руки к огню, дрожа всем полуобнаженным телом. Настоящий холод еще не пришел. Но в их мире в такой мороз вода уже давно застывает. Белозубая, как всегда, улыбка прорезает чумазую, почти черную от грязи и крови, физиономию следопыта, и он со смешком спрашивает: - Ты опять… того? – Он покрутил грязным пальцем с ободранным ногтем у виска, для наглядности. – Мысли думаешь? - Если я найду путь… - То попадешь к Тиру, и вытащишь меня, потому что ты должен быть там, а я в Стене, и бла-бла-бла. Слыхал уже. Так в чем проблема? - Я не понимаю. Снова и снова, все завязывается на тебе. - Тогда скажи вслух. В миллионный раз. Но рано или поздно, если ты будешь произносить это вслух – ты когда-нибудь сможешь услышать себя. А услышав себя – услышишь ответ. Та самая, приближенная к земле и простоте следопытская мудрость, которая так отличается от возвышенной и прямолинейной как сама логика мудрости паладинов. Бишоп подначивает: - Давай. Не стесняйся. - Здесь все наоборот. Так, как не должно быть. Я думаю и чувствую так, как не должен. И делаю вещи, которые не должен. Я – зло. Ты – добро. Так? Это так. Бишоп сделал неопределенный жест рукой, означавший: «Продолжай». - Ты – мой лучший друг. – И это действительно было самой изумительной правдой, которая только возможна здесь. Они были лучшими друзьями последние шестьдесят пять лет. И это было неправильно. Потому что что-то подобное, светлое и чистое, такое чувство как дружба, та единственная правильная, что сравнима с любовью - не могла родиться в аду. Но Касавир продолжал: - Но это неправильно. И в этом суть. Я не должен любить тебя. Точнее… я должен. Но люблю не так, как должен. И ты… ты совсем не должен любить меня. - В этом суть, но неверная. Ты все забыл, придурок. Ты должен, просто обязан любить меня. Ты всегда любил меня. Даже когда мы были живы. Такова основа твоей веры и души. Ты не мог выбрать своего Тира, не любя весь мир, все живое в нем. Как ты мог быть справедливым, не любя? - Но почему такая неправильность? Почему я думаю, что это не правильно, а ты говоришь мне, что так должно быть? Почему?.. - Потому что ты мыслишь не в том направлении. Ты не должен думать, почему ты любишь меня. Ты должен понять, почему ты полагаешься на меня, как на самого себя. - Потому что ты не предашь. - Да. Но почему? - Ты любишь меня. - Но это не я. Я не таков. - Не ты. - Но это я. Именно то, что я есть сейчас. - И в этом проблема. Бишоп только смеется, посасывая свежее мясо, извлекая из него черные соки, чтобы утолить жажду. Наконец, когда достаточно похолодало, они прижимаются друг к другу. Одна обнаженная спина к другой. Даже штаны на них истрепались, став короткими, едва прикрывая колени. Голени им защищали остатки сапог. Ступни – перемотка из обрезков дьяволовой кожи. Странные жуткие накидки из той же дьяволовой кожи они надевали только по ночам, когда становилось нестерпимо холодно. Прижимаясь друг к другу, и укрываясь ими. Они переживали одну ужасную ночь за другой. И они давно умерли бы, если бы не были мертвы.
Бишоп пристально смотрит, как вонючая девка, постанывая, хихикая и рыча трется о тело Касавира, изо всех сил пытаясь вызвать в нем похоть. В общем-то справляется, конечно. Они просто люди. Оба, когда-то давно, имели достаточно сильные души, чтобы сопротивляться чему-то подобному. Но не теперь, спустя столько времени. Спустя годы пыток и наслаждений, от которых потом тошнило похуже, чем от самой ужасающей земной болезни. И самое мерзкое – что от этого трудно избавиться. Трудно совладать и победить. Он сам – не мог много раз. Это отвратительно – изнывать от желания до дрожи, когда не в состоянии даже пальцем шевельнуть, чтобы оттолкнуть или же притянуть ближе. Когда хочется впиваться пальцами и ртом в горячую, как печка плоть, и одновременно испытывать тошноту до блевотины от ее вони и уродства, которое скрывается за красотой. Когда хочется с силой раздвинуть ей ноги и вбиваться в нее до тех пор, пока она не завизжит от боли, и с отвращением удивляться тому, что у тебя вообще что-то шевельнулось при виде этой твари. К тому же все это… ну, если кратко, то есть большая разница между «натрахаться вдоволь» и «быть заебанным до смерти». Надо признать, Касавир, поначалу, справлялся с ними лучше. Долгая практика борьбы с искушениями. Но те времена давно прошли. Как прошли и те времена, когда они учились на своих ошибках. Научены уже давно. И вот, Бишопу удается подкрасться к ней незаметно, со всей силы всадив заостренную дьявольскую кость ей в основание черепа, заставив выйти между рогов. Будет ей украшение. Хотя нет – эта косточка – неплохое оружие. Дьяволы сделаны из крепкого материала. Поэтому просто будет с дырой во лбу щеголять. Бишоп вытащил рывком самодельное оружие. Касавир, дрожа всем телом, тянется к распростершейся у его ног женщине. Раздвигает ей ноги, пристраивается, но не приступает. Все еще силен, зараза. Наконец, через несколько секунд пыхтений и кривляния, вызванных попытками вернуть самоконтроль, он с тоскливым скулением отползает от нее. Потом кашляет, долго и мучительно. Он давно болен, а теперь кашель смешивается с тошнотой. Бишоп даже не отворачивается. Такие зрелища, по сравнению со всем остальным, уже не кажутся противными. Наконец, когда Касавир достаточно проблевался желчью, Бишоп с силой ставит его на ноги, приподнимает и протягивает зажатую в кулаке прядь длиннющих волос твари. Касавир благообразно вытирает губы, еще больше развозя грязь по роже. Бишоп ржет. Касавир, после короткого молчания, тоже. Они бредут к своей пещере, то ли обнимая, то поддерживая друг друга за плечи. Два посмеивающихся неудачника. Бишоп понимает, что снова и снова будет защищать Касавира так, как не будет защищать даже себя самого. Он отдавал себе отчет, что это неправильно. Но одно, в отличие от Касавира, он осознавал ясно – не стоит пытаться понять причину этой неправильности. Суть была не в том.
Окончание- Все перевернуто! – Касавир швыряет камень о стену пещеры, со злостью и даже яростью. Бишоп уворачивается, удивленно глядя на друга: - Ты охренел?! Касавир набрасывается на следопыта, прижимая к стенке: - Ты должен ненавидеть меня! – Встряхивает следопыта, будто пытается утрамбовать эту мысль поглубже. – Должен! Какого хрена ты носишься со мной, как мамка за недорослем?! Получив удар по почкам, он с ревом отбрасывает следопыта, намереваясь обрушиться на него со всей яростью, но ему вовремя прилетает камнем в голову. Что-что, а с меткостью у Бишопа получше. Следопыт переворачивает тело и подтаскивает на лежак у слабого огня. Чтоб не околел. Придурок. А сам – садится рядом, прижимаясь к разгоряченному телу голой и замерзшей поясницей, пялясь в огонь и хмуро, протяжно, не слыша себя, бормоча на одной ноте: - Кто сказал, блядь, что все будет так, как ты захочешь? Чего удумал – растворишься, горя не будешь знать. Полежишь, сгниешь, истаешь, забудешь. А тут каждый день жопу рвешь похлеще, чем паладин в своей церкви при жизни. И ведь без служения, все своими собственными усилиями. Чтоб это место сгорело. Тир, падла велеречивая. Гнусь сволочная. Видишь, до чего довел своего верного и преданного? А я ведь говорил. Год ему втирал, так надо было в ад загреметь, чтобы, наконец, послушал меня. А я разве зла кому желал? Да никогда – больно надо. Смерти – желал. Так смерть – не зло. И даже то, что здесь – не зло. Зло, это парни типа тебя, которые ловят наивных простаков типа него и ссут им в уши полжизни, а после этого кидают. И хорошо, если на их пути встречаются парни типа меня. А ведь нормальным мужиком был. Но ты испортил. Знаешь, тварь, я б тебя голыми руками задавил как гниду, если б ты играл по честному, но ты ж ссыкло. И даже спустя сотню лет не осмеливаешься явиться сюда и глянуть ему в глаза. Мразь ты суковатая. И еще тысячу лет не появишься. А когда я, рано или поздно, придумаю, как нас вытащить из этой задницы, ты объявишься в сияющих доспехах, кинешься обнимать его и вещать о том, что это было испытание, и он справился, и ты им гордишься, после чего быстренько затрамбуешь меня своему дружку Келемвору, у которого, к слову, яйца чуть потверже, чем у тебя, он хотя бы не врет, и останешься чистеньким. Нет, не зря тебе какой-то хороший человек в свое время зенки повыковыривал. Встретил бы – как брата обнял бы, честное слово. А будь моя воля, я б тебе еще не то повыдирал, и ты бы… Касавир, давно пришедший в себя, молча слушал сумбурные, безумные, сбивчивые и хриплые речи, не тревожа следопыта. Не потому, что был согласен, а просто не хотел беспокоить. У каждого из них безумие делилось поровну, но было, все же своим – персональным.
Время давно потеряло свои рамки, и сколько еще лет, даже сотен лет прошло – они оба не знали. Знали, что стали почти единым целым. Даже говорили друг с другом, чтобы не позабыть речь, а не потому, что было нужно – они понимали друг друга с полувзгляда. Даже их движения стали идентичными, слитными. Все меньше дьяволиц могли их совратить, и даже меньше могли их пленить и пытать. Все еще часто – но были явные успехи. Жестокость и жалость к себе, ярость и постоянная мука, гнев и боль, ненависть ко всему вокруг и любовь к другу – их постоянные спутники, одинаково делимые на двоих. И вот однажды Касавир, сам того не зная, набредает на верную мысль. Он еще не знает, что это она, и пройдет много времени, прежде чем их тропинка к спасению укоренится в их умах и окрепнет. Но она появилась. Он сумел. Его душа, душа истинного паладина – сумела найти верную тропку, как и должно быть. Но все это он поймет много, много позже. Однажды паладин задумчиво бормочет, отколупывая от тела слой грязи: - Что тебя радует? Что действительно приносит что-то… спокойное и хорошее? Бишоп отвечает честно, потому как необходимость врать пропала у них давно: - Когда удается содрать с тебя похотливую тварь, или прибить мразоту, которая охаживает тебя плеткой. - Меня? Не тебя? - Да. - А я радуюсь, когда убиваю. Когда они корчатся от боли. И воют подо мной. Да, мне это нравится. Бишоп ухмыляется одобрительно.
Много позже Касавир случайно подумает о том, сможет ли он когда-нибудь снова порадоваться тому, что Бишоп жив и здоров, цел и невредим. Нет, он и сейчас радовался, но не испытывал такого же удовольствия, как от убийства. И сможет ли когда-нибудь Бишоп, достаточно равнодушный к дракам и убийствам, почувствовать это предвкушение свежей крови и чужих мук. Как было раньше. Как должно быть. Пройдет время, и Касавир задастся этими вопросами. И наконец-то поймет. Сможет разорвать этот туман безумия и горя, дьявольского плена. Сможет, и Бишоп ему в том поможет. Потому что они оставались на удивление сильны, и смогли сберечь то единственное, что должно их спасти – человеческое чувство, чуждое аду. А пока они продолжали быть плененными, со смущенным и смещенным разумом, в перевернутом мире. Вывернутые наизнанку, но нащупавшие путь. Друзья. Паладин, наслаждающийся болью, и убийца, радующийся тому, что смог помочь другу. Иные.
-
-
05.05.2013 в 21:12Перевернутые
-
-
05.05.2013 в 21:14-
-
07.05.2013 в 02:10